Обыкновенная история

ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ПИСАТЕЛЯ

Ровно в те дни один мой московский знакомец сгорел — на сей раз в прямом смысле, а не в высшем смысле — во время пожара каких-то соломенных замков в каком-то подмосковном эзотерическом лагере. После него осталась небольшая брошюра «Телеги и гномы»: оба этих слова были обозначением жанров — восточно-философские миниатюры о тщете всего сущего и о том, что за последними облаками скрывается загадочная, но несомненно реальная улыбка бытия.

Мой корреспондент пришел в восторг, окунулся в бездну смыслов, переписка продолжилась, и тут я совершил ошибку: следующим моим презентом был сборник стихов автора столь же трагической судьбы (выбросился из окна в новогоднюю ночь), но более изощренного, схоластичного, скорее математика, а не романтика. Соликамский узник стихов не понял и очень расстроился: много литературы ему получать не разрешалось, а вот тут пришла очевидно не та книга. Он даже сформулировал с горечью «Не та книга!».

Общение наше вскоре иссякло, а трагедия — внимание! — превратится в фарс прямо сию секунду. В начале нового, 2010 года автор этих строк впал в энергичный запой, который прервал привычным действенным способом: укол и капельница с последующими парой суток покоя и таблеток. Почти столь же, как выбор врача и ассистента, важен в этой ситуации выбор книги, с которой ты проведешь муторные часы воскрешения. Это должна быть очевидно ТА КНИГА. На мое счастье, парой недель ранее увидел свет новый «фандоринский» роман Бориса Акунина. Книги этой серии никогда меня не подводили, я перечитывал все от двух до четырех раз; кроме того, «Нефритовые четки» были с успехом использованы мною в аналогичной медицинской ситуации — и тоже, что характерно, где-то вокруг Нового года.

В общем, я возлег с Акуниным. И первые же строки «Мира театра» поразили простыми мыслями, абсолютно слиянными с моим внутренним состоянием. Книга начинается с того, что «Стареть — это хорошо. «Стареть» означает «созревать», то есть становиться не хуже, а лучше — сильнее, мудрее, завершеннее. Если же человек, старясь, ощущает не приобретение, а потерю, значит, его корабль сбился с курса».

Не мог старший товарищ Борис Иванович (Акунин злится на этого «Ивановича», он нигде так не подписывался, но мне шутка нравится) сказать ничего более важного в эту секунду своему почерневшему от тупейшего из видов невоздержания младшему современнику.

 

НЕ ТОТ ТЕАТР

После пламенной благодарности следует, конечно, перейти к оговоркам. Книга-то, положим, некоторое время казалась «той», да вот театр сразу вышел «не тот». Не киевская опера, в которой на представлении «Сказки о царе Салтане» был смертельно ранен председатель Совета министров Столыпин… То есть кровавый Киев-то всплыл почти мгновенно, и Салтана пели, и Столыпин недолго прожил после двух роковых выстрелов, и пятидесятипятилетний Фандорин уже расхаживает в волнении по кабинету, предполагая, какие он себе выговорит для расследования организационные условия (обширнейшие полномочия, иначе глупо!), какие действия предпримет в первую голову. По ходу дела дает краткую оценку погибшему премьеру: «Уважая его мужество и решительность, Эраст Петрович многое в столыпинском курсе считал неправильным, даже опасным». Расследование, однако, должно состояться — быстрое и эффективное. Когда же зазвонит телефон? Верный камердинер Маса как раз надраивает его бархатной тряпочкой. Звонок — Маса инстинктивно отвечает первым — на проводе «Ольга» — ну, конечно, это Ольга Борисовна, жена раненого премьера. Власть решила в таком деликатном деле действовать через семью… Читатель переворачивает стра ницу, и — еще раз внимание! — снова стартует фарс. Для начала — «не та» Ольга. Не Борисовна, а Леонардовна. Не Столыпина, а Книппер-Чехова. У Книппер-Чеховой есть подруга Альтаирская-Луантэн. Нет, это одно лицо, а не два. Она актриса театра «Ноев ковчег». Нет, моднее не бывает. У нее мигрени. Нет, не просто так, а в связи со зловещими темными вихрями, которые веют над нею, материализуясь в виде зарезанных любовников. Вот сегодня же она играет в «Бедной Лизе» бедную Лизу, и из корзины белых роз непременно метнется к белой же руке гадюка, и только мужество помощника режиссера предотвратит трагедию, но все равно это не дело, так ведь? И сочетание имен Эраст и Лиза, а также белая рука, просто рука, отделенная от тела, напомнит герою начало его героического пути, финал «Азазеля», первой фандоринской книжки. Разлеталась там в финале в клочки Эрастова невеста Элизавета, потому и седые виски у нашего героя, и легендарное заикание. Еще какая-то возникнет невидимая рука, украшающая загадочными, но зловещими надписями страницы священной книги театральной труппы (есть у них на всех коллективный живой журнал), просвистят тени Мейерхольда и Станиславского-Данченко, внутреннего борзочита (есть ведь такой, если бывают борзописцы?) повеселит прогрессивная трактовка «Вишневого сада», закулисные актерские терки предстанут во всей водевильной красе. Интрига, короче, во «Всем мире театре» разворачивается явно пародийная, а потому у читателя, возбужденного отсылкой к «Азазели» и ожидающего, когда же поднимется второй, главный, занавес и начнется суть романа, расследование убийства Столыпина, есть время и все основания вспомнить пока историю, которая началась двенадцать лет назад.

И что же, она закончилась? Актуальный вопрос для точки «прощания с нулевыми».

 

ВЕСНА ДАЕТ ПРАВА

«Азазель» появился весной 19 98-г о, незадолго до кириенковского дефолта, и воплощал в себе лучшие черты времени, которое, оказывается, уже заканчивалось, а тогда казалось, что вот — только что началось.

Времени, когда политики не просто не боялись выходить на баррикады, а считали это нормальным условием своей профессиональной деятельности.

Времени, когда не казались фантазмами новые смыслы, а с ними и новые герои. Эраст Петрович Фандорин, кстати сказать, как раз и есть совершенно новый герой, который вышиб лбом бочку не просто текущей, но всякой эпохи. Для эпохи: пример человека, умеющего играть за себя. Для вечности: образ рыцаря, жаждущего добра и сплошь и рядом творящего зло (одно ходынское побоище, которое, напомню, если верить роману «Коронация», невольно спровоцировал Фандорин, стоит многих томов).

Времени, наполненного мечтой… например, о том, что бульварный роман можно скрестить с высокой литературой не только в колбе профессора, но и под реальной обложкой, что и продемонстрировал нам Борис Акунин. И той еще мечтой, что можно самим строить свои миры, будь то издательства или сети кафеклубов, IT-компании или художественные галереи. Девяностые сделали все это возможным. Еще несколько лет все это фурычило, да и с оттяжечкой, а многое продолжает по инерции фурычить и сегодня: только, так скажем, без блеска в глазах.

Был ли этот блеск непременным условием качества продукта? Или просто они так, совпали? В какой момент стало понятно, что в той же, предположим, Москве (постепенно и уж, конечно, недаром уплывающей из фандоринского мифа) может быть бесконечно много денег, но никогда не будет чистого скверика с любовно построенной скамеечкой, под которой не наблевано бомжом, не надрочено ментом и не нассано интеллектуалом, страдающим простатитом, усугубленным дешевым алкоголем?

В какой момент стало понятно, что НИКОГДА в предыдущем предложении — это слово в прямом своем значении?

Фандорин вспоминает свою первую любовь, белую руку возлюбленной, оторванную бомбой, через тридцать пять лет, для читателя между этими сценами (двумя соответствующими текстами) прошло в три раза меньше времени… этот промежуток с веками затянется.

Есть такие штуки, называются «универсальными метафорами». Можно считать универсальной метафорой, например, Бога. Или, скажем, нефтяную скважину. Вот она стоит, или что скважина делает… скорее, сквозит. Сквозит, качает деньги. Или сосет? Сосет и качает. Мало кого из двуногих можно спросить, а интересуют ли тебя ныне, по прошествии годин терний и горнил успеха, какие-то иные качества твоей скважины, кроме способности качать-сосать деньги? Но есть единицы, которых спросить можно.

 

ОСЕНЬ ВЫСВЕТЛИЛА НЕБО

Борис Акунин — человек опытный: он понимает, что если ты пишешь собрание сочинений размером в сорок томов, то первые от сороковых будут отличаться не только нумерацией.

Желающий написать о сочинении «Весь мир театр» слюнопрыскающий фельетон может начать и закончить таким фрагментом: Э. П. Фандорин увлекся подводным плаванием, сконструировал и построил субмарину и поднял с морского дна груз такой ценности, что это пожизненно «освободило от необходимости получать гонорар за расследования и детективно-криминалистическое консультирование». И стекает, как говорится, клюквенный сок. Меня задача «разоблачить» любимого автора не прельщает. Да и разоблачать особо нечего: всем примерно ведомо, что существует Акунин Фандорина и двух первых Пелагий, а существуют тома, начиная сразу с тридцатого, в которых действуют предки, потомки и просто клоны с не очень различимыми фамилиями и лицами. Тут есть бодрый ответ: даже тридцатые тома Акунина не в пример художественнее продукции конкурентов. А вопроса никакого тут нету.

Но что интересно: конкретные трещинки в доме, выстроенном самым значительным русским писателем, порожденным девяностыми. Конфигурация этих трещинок. Вот чего нет в книге «Весь мир театр»? Нет стиля, смешных шуток, живых лиц, настоящих страстей, эффектных сцен, лихих поворотов, а еще чего?

Нет Москвы.

Не вчера она стала подотваливаться из проекта «Приключения Эраста Фандорина». Действие «Алмазной колесницы» демонстративно отнесено на край света, «Нефритовых четок» — разбросано по всему шару. Но игры «Мира-театра» формально совершеннейшим образом сосредоточены в Москве, все герои живут вокруг Театральной площади… Потому и видно, насколько тут нет Москвы. Все эти переулки и гостиницы — пустые знаки. В Москве есть группы акунинских фанатов, устраивающих прогулки «по фандоринским местам»: вот на этой тумбе стрелялся студент Кокорин, вот по этому переулку улепетывал от злодея Сенька… Эти места дышат историей. Трагедия «Всего мира театра» разворачивается в декорациях, оставшихся от плохих советских фильмов. Гулять негде. «Осень сделалась в городе полновластной хозяйкой, перекрасила деревья на бульваре, промыла дождями мостовую, высветлила небо в пронзительно-лазурный цвет…» Ау, Борис Иванович, это Москва? Это, как вы не слишком вежливо сформулировали на стр. 253, «какие-то записки сыщика Путилина». Душа ушла из вашей Москвы, и, наверное, не только вы тому виною. Фандоринская проза питалась не только абстрактной «потерянной Россией», но и реальными девяностыми, их силой и верой в то, что среди нас, небритых, ленивых и диких, способна завестись цивилизация, а с ней возродиться настоящий Нескучный сад, настоящее Замоскворечье, реально пьянящий воздух Петровского парка. Но пришли упыри с лопатами и вырубили все кривоколенные фонтаны. А мы как-то не сообразили их не пустить.

 

РУКУ НА КОЛЕНО!

Расследовать убийство Столыпина Фандорина так и не позвали. Первые полсотни страниц казалось, что вот-вот позовут, потом еще страниц сто казалось, что автор изобрел совсем уж изощренную параболу, и копошня с клюквенной кровью в театре «Ноев ковчег» (по ходу Фандорин сам пишет пьесу, довели гения) каким-то образом проливает свет на киевскую трагедию… дудки. Исчез Столыпин из книги, как не убивали.

И здесь имеет смысл вспомнить, что давным-давно один прекраснодушный премьер-министр позвал писателя Акунина (когда еще только-только стало известно, что он Чхартишвили) выступить на заседании правительства. Приди, дескать, скажи слово правды. Премьер-министр и ныне зовет писателей, но другой, а главное — в другом формате. Одно дело, когда целое правительство любуется писателем, другое — когда писатели любуются премьером. Совсем иной расклад, никаких тебе чрезвычайных полномочий.

Еще вспомним: псевдоним Б. Акунин, по словам его обладателя, намекал поначалу на слово «лакуна». Был аж вариант Л. Акунин. Вот, дескать, русская лакуна: у нас есть (была) мощная идеологическая словесность, но мы никогда не умели или не хотели сочинять произведений легких, честно и откровенно развлекательных, пробуждающих себе добрые чувства вне зависимости от идейных матриц и тысячелетия на дворе. Позиция лукавая: именно с тихими разговорами о добрых чувствах Акунин проводилпротаскивал много важных и нереализованных в России идей типа «делай, что должно, и будь что будет».

Когда полки затрещали под тиражами и в голову ударило доброе вино славы, Акунина, конечно, понесло в мессианство, куда же без этого, и он сочинил третий и совершенно чудовищный том Пелагии, идей которого я пересказывать не стану из глубочайшего уважения к автору. Замечу лишь: хорошо, что чудовище это вытекло из-под пера довольно быстро, оказалось зело облым и, так сказать, недвусмысленным. Дискуссионного момента там не было, только лишь пища для зубоскалов. И автор вернулся к естественным историям о самостоянии, чести и достоинстве, окуная их, по обстоятельствам, в тот или иной судьбоносный антураж.

Но сага длинная, десятилетия уплывают, подбавляя бытия, одними и теми же словами герою свою мораль из тома в том транслировать глупо, совсем не транслировать — в случае фандоринского цикла — мешает жанр. Все же это история Фандорина вместе с историей России, а не на фоне и не параллельным курсом. Потому и Столыпин — да пусть уже умирает без честного расследования. Расследуй не расследуй, уродцы с бензопилами все равно найдут способ выкорчевать очередной фонтан. Ну, получат в соответствии с духом эпохи согласование в МЧС и у санитарного врача.

Ключевая страница в этой книжке имеет номер 135. Там гениальная актриса Элиза Альтаирская-Луантэн приходит в особнячок Эраста Петровича Фандорина, и у них завязывается дискуссия о русской интеллигенции… О чем еще беседовать двум одиноким кометам в беззвездном небе?!

И вот Фандорин рассуждает, что отечественный интеллигент при всех своих неисчислимых достоинствах плох тем, что не умеет драться с мерзавцем и хамом. Да, Эраст Петрович! Это так! «До тех пор, пока интеллигентское сословие не научиться д-драться за свои идеалы, ничего путного в России не будет!» Именно так, Эраст Петрович! «Но это должна быть драка по своим правилам, правилам б-благородного человека!» Да, Эраст Петрович, но вы же знаете, что с ними нельзя по правилам, что любая попытка проявить благородство…

(Ты понимаешь, читатель, что отвечаю Фандорину в скобках я, а не актриса; актриса лишь млеет). «Вы спросите, в чем состоит арсенал и б-борьба благородного человека, не опускающегося до низменных средств?»

Да, именно таков мой вопрос! В чем же?

И тут рука Элизы ложится на колено Эрасту, и уже не до рассуждений.

 

ПРЕДПОСЛЕДНИЙ БЛИН

Отказ от такого ответа в пользу гиперромантической истории (Фандорин в «Мире-театре» не просто покоряет очередное женское сердце, но предлагает избраннице свое; роман — неслыханное для фандорианы дело — завершается счастливым союзом) станет, конечно, предметом язвительных пародий. И про интеллигенцию принципиальнейший фрагмент прервал на самом интересном месте, и любовная история вышла скомканная, неловкая, непропеченным блином.

Это, пожалуй, так, но что до принципиальности, то наш автор, скажем, переписывается с узником Ходорковским и ни в одном даже из тридцатых томов не дал усомниться сами-знаетев-чем. Что до любви: может, еще пропечется… не торопите стареющее сердце. Сообщено, что это предпоследний роман о Фандорине. Драгоценнейшая сия жизнь завершается, так что об умениях любить-не-любить давайте судить по себе.

Мало кто знает, что было раньше: мушкетеры неслись в Лондон за дурацкими подвесками или сбегал из замка граф МонтеКристо. Или ближе к нашему случаю: мало кто вспомнит, предшествует ли «Собака Баскервилей» «Пестрой ленте», появились ли раньше рисунки с пляшущими человечками или убийца с деревянной ногой. Нам примерно безразлично, в какой последовательности сочинялись приключения Шерлока Холмса, нас не пугает, что там тоже есть тексты «получше» и «похуже», и нам решительно все равно, какие актуальные эмоции вызывали они у современников.

Но нам важно, что они в принципе жили на свете, люди с такой осанкой, как Шерлок Холмс и Эраст Фандорин.

 

ПОСТСКРИПТУМ

А про Акунина еще что важно: пользуясь своей силой, он заставляет издателей (людей, совершенно не склонных к лишним расходам) обильно иллюстрировать книжки. Картинки к отчетному тому замечательно нарисованы Игорем Сакуровым.