Натюрморт с устрицей

Главная героиня, сыгранная Натальей Романычевой, и есть «устрица голимая», еще «нерпа», еще «тварь редкой масти», заложница украинского криминального авторитета Рашпиля, пенсионера с бульбулятором и загадочно повторяющимися крупными планами его лица. Ничего особенного в законном дедушке нет. Разве отдаленное сходство с драматургом Мурзенко в зрелости, который «Мама, не горюй» в юности, и еще тот фабульный факт, что идет на деда из самой Златой Праги дракон с кислотой вместо крови по имени Анжела, по прозвищу Чужая. Четверо из бригады Рашпиля, Малыш, Гиря, Сопля и Шустрый, везут ее на убой. А она не согласна и действует таким идеальным биологическим снарядом, рационально устраняя тех, кто мешает ей выживать. В сущности, ничего общего с классическими мотивировками однообразных жанровых хищниц femme fatale, ангелов-истребителей, мещанских белокурых бестий и примкнувшей к ним Никиты, жертвы спецслужб.

В блатной бандитской иерархии, распространившейся на все уровни российской жизни, она, конечно же, мама анархия. Так что кино в самом деле про космос, правда, в античном смысле, и про похерившую его Чужую, которая в мире уродской нормы и жесткого разбойного порядка, закамуфлированного вечным плачем об его отсутствии, есть чисто беззаконная комета в кругу расчисленном светил. Причем беззаконие ее не умышленное, а инстинктивное и тем замечательное. Ей ясно, что Рашпиля и любого другого может и не быть — как всех, а общак и любое другое достояние можно отобрать, что приводит в оторопь Шустрого, оболваненного незыблемостью господствующих авторитетов.

Действие фильма выложено на пошедшую волной поверхность 90-х, когда авторитеты сами мимикрировали. При этом девяностые годы все еще устроены в сознании примерно так, как живет устрица на картине Франса Хальса. Вблизи бесформенный сгусток пятен. Отходишь метра на четыре, и на холсте проступает скользкая форма. Очертания девяностых, что это вообще было, хотя бы в минимально необходимой степени резкости, постепенно проступают, но дистанции в десять лет от тех событий все еще недостаточно. Фильму «Чужая» идет быть натюрмортом. Все в нем — не ушедшая, а мертвая натура, что очевидно из эпилога и наглядно на титрах. Но исторической легитимности нет, как нет в обществе, что бы ни называть этим словом, однозначной конвенциональной оценки этого времени. Отношение к девяностым складывается из невнятных, взаимоисключающих, как на гражданской войне, эмоциональных позиций. Есть штабеля общеупотребительных клише и стереотипов, от юмористических, плотно и ладно использованных в «Жмурках» Алексея Балабанова, до романтических, составляющих невесомую плоть всякого ретро. Но «Чужая» — ни секунды не ретро, а скорее хроникальный набросок, приблизительный в том, что касается смыслов, но вполне убедительный тщательный и даже элегантный в матчасти. Хотя и есть искушение увидеть в нем физиологический очерк, ненаучную классификацию видов.

От «Бригады» и «Бумера» шел ра-дио-активный лирический фон, уничтожавший возможность тра-ге-дии. «Чужая» тоже не трагич-на. Зато расхожей сентименталь-ности в ней нет. Пассеизм, свойственный телевизионным и кинопроектам Константина Эрнста, наконец вычищен от ностальгии и популизма. Автомобиль с похо-рон-ным венком, выезжающий на трассу, не тянет на метафорическую «катафалку», как прозвала народная целительница известный «бумер». В «Чужой» вообще, к счастью, нет иносказаний и риторики. Даже финал, опускающий в киноповести деталировку событий, в фильме механистично и подробно разжевывается в ущерб эффектности. Редкая катафалка не доедет до прозекторской. Киноповесть Владимира «Адольфыча» Нестеренко «Чужая», опубликованная в издательстве Ad Marginem в ряду сочинений, гипнотизирующих инфернальной силой, грубостью жестов и энергетикой обесцененной лексики образованных инфантилов с неразвитой мускулатурой, сделана как road action и посвящена тем, кто доехал. Натюрморт тщательно выписан и завершен, поэтический миф развенчан: устрицы не пищат. Что важно, при переводе на экран из текста выскоблены свастики, как написанные мочой персонажей, так и вытатуированные подмышкой, а также некоторые непростые вопросы дружбы народов, затронутые в диалогах. Также выставлена вон фигура «от автора», а с ней интонация рассказчика очевидца, слишком интимная, что ли, для непредвзятой хроники. Что до контекста, то рекламирующие фильм на асфальтах меловые контуры трупа с надписью «Чужая» ненамного опередили последнюю художественную акцию арт-группы «Война», вычертившей на Литейном мосту колоссальный светящийся фаллос, который натурально вздыбился, когда мост развели. А водитель респектабельной иномарки, подвозивший вашего обозревателя с последнего сеанса Московского кинофестиваля, отрекомендовав «Чужую» в превосходных эпитетах, предположил, что образ Чужой со всеми ее принципами и культурой поведения — это пародия на Юлию Тимошенко, заказанная первыми лицами государства российского. К слову, об общественном резонансе киноискусства, отсутствие которого так беспокоит местных киномагнатов, чья дорогостоящая продукция виляет собакой и незамеченной соскакивает с проката.