И правил себя

Небесные абаканы

Но мысль грела сердце напрасно. Чемодан хранился у друга Миши. Друг не вынес искушения: сбежал вместе с содержимым чемодана. Лирический герой остался на бобах.

Переживания друга его не слишком интересуют. Хотя, согласитесь, занятно: вот все эти люди, которые сбегают с большими чужими деньгами (таких ведь людей немало), как они дальше живут? Где они живут, в Абакане или в Доминикане? В Абакане скучнее. И легче, наверное, быть обнаруженным. Хотя, если есть настоящее желание, человека можно найти где угодно. Глобальный мир — ад для подлых друзей.

Раньше сел в порту на любой — на любой! — парусник и уплыл в точку, где нет камер слежения в супермаркетах и электронных навигаторов. А сейчас хоть на Фиджи сбеги, хоть пластическую операцию сделай, хоть имя в паспорте поменяй на Мойшу или Махмута, все равно трясешься, как осинка-былинка на всякого незнакомца под окном или тем более на стук в дверь.

В Доминикане, то есть в регистрационных листах международных авиакомпаний, начнут искать сразу. А в Абакан, может, и не сунутся. Сочтут, что Абакан и без того что-то вроде могилы... Но это я мгновенно пошел по второму кругу...

Убить друга Мишу

Рубанов (или его лирический герой) тоже ходит, прямо скажем, по кругу, но у него и прав на это больше: ситуация для него не выдуманна, и переживает он не за мишины действия, а за свои.

Что должен сделать в сложившейся ситуации настоящий мужчина?

«Купить дом в глухом месте Ивановской области, поймать, посадить на цепь, резать по живому, умертвить и расчленить»: такова первая версия. Лирический герой в ярости, а мы можем глянуть на этот план со стороны, трезвыми. Все, кажется, логично. Да, пусть унизится на цепи. Да, резать по живому сложно, у меня бы рука не поднялась, а если бы поднялась, то так задрожала, что лучше не думать... Но нельзя не признать, что по-живому такого гада — справедливо. Расчленять еще сложнее, но это, наверное, производственная необходимость, надо же избавиться от трупа. Хотя я бы предпочел яму на дне малодоступного оврага... туда, правда, еще и не дотащишь, в малодоступный-то. Ивановскую область не могу прокомментировать, насколько именно она оптимальна для свершения вендетты.

Прокатывает несколько страниц, тема не отпускает.

«Засунуть палец в мокрую ноздрю, завернуть вверх и назад и полоснуть лезвием по кадыку». Это мне не подходит, я могу неправильно засунуть... в мокрую ноздрю. Охальник вывернется, полоснет меня самого. Да и сзади бритвой... не то что неблагородно, паскудник благородного отношения не заслужил, но ведь важно, чтобы гад понял, кто его убивает. Без этого отмщение вроде и не отмщение. Нужно не только убить гада, но и утвердить перед ним свою победу.

Этот вопрос меня всегда волновал. Потому, наверное, что я мягкий, как игрушка, интеллигент. В фильмах и книжках, написанных такими же интеллигентами, убийца любит перед последним выстрелом побеседовать с пойманной жертвой о прозе Хемингуэя, о живописи Моне, а жертва, глядь, уже вывернулась и сама замочила словоохотливого убийцу.

А крутые парни разговоров не заводят и даже месседжем о том, что это именно они мстят, не заморачиваются. Оттого они и крутые.

Читаем дальше.

«Повесить на люстре. Смотреть, как дергается, извергая в смертном ужасе мочу, кал и семя...»

Надоело?

Шесть камер

Надоело, может быть, потому, что три примера кряду, три ложки сахара в чашку эспрессо.

У Рубанова же тема подступает часто, как рвота к горлу, но все же в каком-то естественном ритме... ну всякий из нас похоже страдает: вроде отпустило, отвлекся на что-то, на воробья за окном, на необходимость впихнуть в себя пищу, позвонить в банк или нотариусу, а через несколько страниц — вот оно, снова.

Случайно (случайно!) встретить где-нибудь на пустынном обрыве (чтобы внизу вода одновремено глубокая и с торчащими острыми камнями, чтобы наверняка), и тогда не будет времени на осмысление моралей и последствий, а будет лишь момент для прямого удара в челюсть... Это я уже от своего лица, мне (да многим, уверен) эмоция, подобная рубановской, знакома (хотя чемодан в моем личном сюжете был заметно меньше).

Многовато скобок. Можно без них: элементарная, но сильная и достоверная эмоция — лучшее, что есть в прозе Рубанова. Эка, вы скажете, редкость? В графоманской литературе вовсе не редкость, конечно, но вот начиная с определенного уровня, где уже обитают кольчецы реминисценций и усоногие рефлексии, прямой удар в челюсть — отнюдь не на каждой странице.

Нужно, разумеется, рассказать сюжет. «Йод», если верить аннотации, книжка автобиографическая. И зовут главного героя Андреем Рубановым, как автора. И канва совпадает с той, что известна из официального жизнеописания. Трудился на нелегкой должности рэкетира, сидел в шести камерах (в каждой ведь заново нужно «позиционироваться», жуть), служил чем-то вроде пресс-секретаря у мэра г. Грозного Б. Гантамирова. Фактура богатая, и она в книжке есть. Не документальными кусками вываливается (хотя, может, и кусками интересно было бы), но обильно и содержательно присутствует.

Два плана повествования. Одна история начинается в 2000 году: герой как раз после тюрьмы, без чемодана, начинает новую жизнь. В ней и будет г. Грозный, хотя и без реальной войны, без обещанной цитатой «зачистки», но все равно интересно... хочется ведь в Грозный, признайся, читатель? А уж тем более не на экскурсию, а поработать. Страшновато, а хочется.

Вторая история стартует в 2009-м, то есть в прошлом, году. Бизнесмен Рубанов, торгующий автомобильными лаками, уходит из офиса, как Лев Толстой из Ясной Поляны. Ему все надоело. Читателю не совсем ясно, почему бизнесмен, которого обвиняли в краже пятидесяти миллиардов (чего не указано, но даже если белорусских зайчиков, уже неплохо) и который работал у Гантамирова, почему он теперь торгует лаками... Ладно, лаками. Торговать перестал, начинает новую жизнь.

Оба плана повествования постепенно сливаются в голове читателя, поскольку в обоих случаях начало новой жизни связано с уходом из семьи и с цистернами алкоголя; настроение и интонация очень похожие.

Герой пьет, курит гашиш, много думает...

Красота губит мир

Мысли — слабая сторона книжки.

Сами, то есть мысли, можно назвать и «сильными». По тому воздействию, какое они оказывают на героя: взводят почище водки. По размашистости своей. Иногда даже и по существу.

Герой много рассуждает о цивилизационном тупике. Человек «напридумывал себе всяких инфляций, рынков сбыта, распродаж, сотовой телефонии, сам себя утопил в океане проблем». Это так, сам утопил.

Перестали производить прочные вещи, а стали производить — в унисон требованиям моды — красивые дорогие, но недолговечные. За это Солженицын еще лет тридцать назад справедливо критиковал американскую цивилизацию, утратившую понятия о ремонте, в связи с чем даже имел проблемы со звездно-полосатыми патриотами.

Много у Рубанова о потреблении: дорогостоящем, но без фантазии. Как пример фантазии он при этом приводит историю с банкетным столом и вырезанными из долларов портретами Л. Джонсона (см. цитату).

Есть блуждающий мотив особо ненавистных рассказчику «девок с жопами»: это будто бы новый человеческий подвид, возникший стремительно, как только появились отцы с деньгами, так кругозор изрядной части женского молодого населения свелся к пиву и фастфуду. Это как раз хороший и «рубановский» образ: примитивный, но сочный. Иной сквозной мотив — якобы диктатура гармонии и красоты. «Сейчас красота не спасает мир, а губит его. Она — товар, она продается». Это менее сочно выражено, но повод для дискуссии есть, конечно.

Много о России, о том, в какое место она себя совокупными усилиями загнала. Раздражает даже новый офис арбитражного суда в Первопрестольной: надо было строить не дворец в Москве, а скромное здание в Калуге, чтобы работали там не жирные москвичи, а неприходивые калужане, а те, кто желает арбитражно посудиться, мотались бы на электричках в Калугу, обогащая МПС.

Или о кризисе (о последнем): он нам кстати, ибо разрушает карточный домик экономики для жлобов. «Людям предлагали покупать «феррари», когда следовало покупать трактора и асфальтоукладчики. Был шанс создать экономику тружеников — создали экономику жлобов». Кризис, увы, карточную экономику совершенно не разрушает, хотя с посылом про трактора я согласен.

Да со многим согласен. Но справедливое соображение, даже весьма острое, смелое — это ведь далеко не литература. «Они не построят гражданское общество еще лет двести» — оно бы неплохо для газеты, а тут вроде роман.

Справедливые соображения, во-первых, своим объемом разрушают фабулу, а во-вторых — ну слишком уж пафосны, именно что газетны. Про пафос Рубанов даже замечает однажды, что он «не в моде», а сам Рубанов и не хочет быть в моде, идти на ее поводу.

Допустим, но вот фраза «в пиве вырождение, рабство и смерть» — это все равно слишком. Модно она звучит или противомодно, все равно глуповато.

(шипение в спину)

(А о главном «слишком» — коротко и целиком в скобках. «Слишком» тут с образом автора, который вроде заявляет: «Не люблю жалоб и жалобщиков, Не люблю нытья, стенаний, вздохов. Уныние кажется мне противоестественным», после чего выбирает нытье основной интонацией произведения.

«Никогда не искал элегантности, не умел жить легко и ловко... Всегда норовил взвалить на себя что-то необходимое всем без исключения... Как быть с порядочными и скромными? С теми, кто не умеет себя продавать... Я вот не умею...» Это из трех разных мест. Не стыдновато так о себе?

И о том, что денег не хватает, докладывает как заведенный. Сообщает на стр. 42, что платит в месяц 40 000 рублей налогов, и ноет, что уж просто свинство в стране, где эта сумма для большинства — никогда недостижимая мечта о месячном доходе.

«Если судьба против тебя». Тьфу.

И литературной судьбой недоволен. «Появляется новый интересный человек — пятеро ему рады, а пятьсот в спину шипят. И без него тесно!»

Кто эти, занятно, пятьсот, шипящих Рубанову в спину?

У нас столько и нету.

Читая такую туфту, начинаешь думать, что и про тюрьму с чемоданом  сильно преувеличено.

Как и количество «лиц», от которых написано сочинение: то текст идет от «я», то Рубанов «он», а кое-где даже «ты».
Так что, закроем тему.)

Подальше от параши

Однако же, несмотря на два преды­дущих абзаца: я пишу о книгах в «Однако» скоро год, и Рубанов первый, о котором я пишу вторично. Рубанова хочется читать и дальше, интересно, куда вырулит его энергичный талант.

Дарование его несомненно; коммерсанты, склонившие головы над ноутбуком, сравниваются с родителями, столкнувшимися лбами над младенческой колыбелью, и это весьма приятно. Замечателен эпитет «корюзлый». Много очень естественных сценок с улиц, хорошо устроены и плавно текут диалоги.

В завсегдатае кафе опознается недавней заключенный: по напряженности лицевых мышц, по сигаре (лакомство после зоны) и по желанию всегда занять место подальше от туалета («поляну подальше от параши»). Такие простые, но точные эпизоды повторяются; очень выразительно, скажем, двое, оставшиеся в маленьком офисе после самоликвидации третьего, раскатывают по освободившемуся пространству на снабженных колесиками креслах.

Это все, конечно, не то что супер, талантливых сочинителей в России, в общем, традиционно много. Но есть в Рубанове и «настоящее буйство», отчетливое священное безумие. Сам герой именует это «мегаломанией» — все или ничего. В жизни это чревато тюрьмой, в литературе — иногда — хорошими книжками. В конце концов сомнительные пассажи о себе любимом могут быть следствием литературного радикализма: прислушался к себе как следует и записал, не страшась, что услышал.

Масштаб личности налицо, несмотря на любовь поплакаться. Герою «Йода» несколько раз говорят внутри романа, что ему бы в политику пойти, он плюется, съест его политика, но я поддержу персонажей со стороны: да, и мне хотелось бы видеть это лицо на трибуне. Какие-то такие нам нужны бы лидеры, с метафизическими закидонами.

Публицистическаяя искренность зашкаливает до наивности, да. Но стратегически и она симпатична: культуре, утонувшей в виртуальности, в бесконечных зеркалах опосредований и расподоблений, к лицу ныне такое отверстое беззастенчивое «Я».

А главное, есть у него ощущение, что литература дело ух какое серьезное и к древу жизни подключенное напрямик, без предохранителя.

Что слово может продавить реальность.

Волны те

А потому, в ожидании новых романов, я рад вернуться к некоторым замечательным капелькам «Йода».

К сцене похорон дядьки: как долго и безуспешно лирический герой вставлял свечу в уже окоченевшие пальцы покойного (хорошо передана пластика этих попыток) и как сестры делят будущие места за оградкой: «Я вот здесь, а ты с краю». — «Чего-то я с краю. Ишть ты, деловая. Сама давай с краю».

К долгим и убедительным описаниям ощущений человека, который чувствует себя среди большой толпы закованным в капсулу одиночества.

Очень знаком, увы, и отлично передан механизм решений, которые принимает параноик: про вспыхивающую в микросекунду лужицу на дне души.

Про Гогена просто процитирую — «Мне бы хотелось жить внутри «Сбора плодов», где-нибудь с краю, где собачка дремлет, рядом пристроиться и тоже задремать» — и прервусь ненадолго, поставлю себе из Лени Федорова: «Страшно умирать не хочется, Мне бы стать жуком-древоточицем, в задней ножке стула, в дальней комнате, Чтобы надо мной бежали волны те...»

Собью пафос: есть в романе преза­бавный момент с самодельным грандиозным «джакузи», устро­енном в кооперативно-пе­рестроечное время в заброшенном цеху завода в огромном бассейне, куда под большим давлением нагнетался сжатый воздух.
Есть некоторые секреты домушников, хорошо знающих, где чего искать во вскрытой квартире... Это ладно, опустим.

Есть «газированный перезвон разбивающихся людских надежд». Манерно, конечно, пижонисто, понты московские, как и совсем безвкусная первая фраза романа: «Я бы сшил тетрадь из кожи моего врага, и записал туда, что надо прощать врагам». Но с понтами и пижонством рубановским придется, наверное, смириться, если я собираюсь и дальше его читать.

Вот мысль, довольно резко выбивающаяся из публицистических разборок с толстожопой цивилизацией: в прежние эпохи ум был недооценен, а теперь — переоценен.

Довольно редкое соображение, сразу и не сообразишь, как к нему подойти... Чей ум переоценен? Математика, например, Перельмана, которому все академии мира пытаются всучить миллион долларов? Но он, во-первых, не берет, а во-вторых, если бы и взял, чего тут переоцененного-то, в одном миллионе?

Взять для сравнения брата Кличко, зарабатывающего, напротив, строго силой. У него этот миллион уходит на налоги с тем же свистом, с каким у Рубанова сорок тысяч рублей. Вот кто, наверное, переоценен.

В иные эпохи брат Кличко сидел в клетке, кушал из миски, спал на соломе. Иногда его выпихивали на арену, где ждал голодный лев. Люди в белом на трибунах с интересом загадывали, что получится. Или не лев мог там ждать, а другой брат Кличко. Тому, кто возвращался в клетку, давали не бумажки с рожей американского лидера, а кусок мяса. Бонусом могли подогнать рабыню, но уж никак не яхту.

Мне больше нравится, как сейчас. Пусть брат Кличко живет на яхте, а не в клетке. Но для того, чтобы он вышел из клетки, поднялся с соломы, потребовалось ведь выстроить систему... то есть много именно умственных усилий потребовалось, нет?

Переоцененность ума у Рубанова — видимо, одна из метафор его сквозной темы отрыва цивилизации от природных начал. Но и шарахаться к природе нужно, наверное, аккуратно, соблюдая ритм.

О поисках такого ритма — книжка «Йод».

В комнате с белым потолком

Эту метафору, йод, нужно разъяснить напоследок. Сначала герой просто ходит с пузырьком йода и неожиданно время от времени из него нюхает. Типа высокий прикол или тонкая аллюзия на стишок Ходасевича про душу.

Потом оказывается, что пузырек нужен для дела. В поисках своего «я» герой берет острую бритву (потом и скальпель) и инкрустирует свою грудь глубокими порезами с экзистенциальным смыслом. А чего, так же поступали Аксель Роуз и Джони Депп. Когда экзистенция заканчивается, нужен пластырь и йод.

Пусть это будет символом. Порез, вроде, настоящий, глубокий, больно. А смысл у него — игрушечный.

Посмотрим, как пойдет дело дальше.

Досье

Андрей Рубанов (г. Электросталь Московской области, 1969). Служил в войсках ПВО, учился на журфаке МГУ (не закончил). Работал корреспондентом многотиражки, рабочим, шофером, телохранителем и, как следует из автобиографического романа «Йод», рэкетиром. В 1996-м осужден, через три года оправдан. Год служил пресс-секретарем мэра Грозного Бислана Гантамирова, затем занялся предпринимательской деятельностью. Один из самых пишущих и публикуемых авторов: за пять лет напечатал романы «Сажайте, и вырастет», «Великая мечта», «Жизнь удалась», «Готовься к войне», «Хлорофилия», «Йод», в ближайшиееее недели появится «Живая земля» (продолжение «Хлорофилии»), а ближе к концу года — роман «Психодел».