Алексей Федорченко: «Уменьшить концентрацию тоски, разделив ее с другим человеком»

Для большинства гостей и участников Венецианского кинофестиваля «Овсянки» Алексея Федорченко стали самым воодушевляющим впечатлением. В 2005 году его игровая картина «Первые на луне» получила здесь главный приз в конкурсе «Горизонты», хотя многие приняли ее за документ. «Овсянки» следуют за двумя героями, которые покидают родной город, чтобы похоронить любимую женщину согласно обрядам своего исчезнувшего племени меря и предать ее тело огню и воде. Мерянский миф в фильме — плод воображения писателя Дениса Осокина, написавшего сценарий по своей одноименной книге. Снимавший картину оператор Михаил Кричман работал на «Возвращении» Андрея Звягинцева, получившего венецианского «Золотого льва». Алексей Федорченко сделал совершенно невозможное для современного кино — вернул на экран утопию и миф, где драме современных людей просто нет места, на зрителя находит странное умиротворение едва ли не инопланетного толка, а смерти как таковой нет. Утонуть в реке — для мерян райская радость, но они не топятся — из скромности. У меря нет богов, и сами они растворились на российских просторах, и горевать об этом так же наивно, как желать вернуть утраченную культуру.
Накануне закрытия фестиваля в Венеции с режиссером встретилась Вероника Хлебникова.

— В ваших документальных фильмах вы рассказывали об исчезновении людей и народов. В «Первых на луне» — об истреблении героев. В «Овсянках» персонажи относят себя к переставшему существовать народу меря. Чем вас привлекает уходящая натура?

— Остро это чувствую. Меня интересует, кто жил в этой квартире до меня, на этой улице, в этом городе, на этой планете. Если в руках есть какая-то подробность, бытовая ли, интимная, то общаться и с прошлым, и с настоящим, и с будущим проще. Я собирал подробности о своей семье, проехал по Украине, мой отец украинец.

— Откуда?

— Из-под Кременчуга. Поселок Градижск на Полтавщине, недалеко от Миргорода, самые гоголевские места. Одно дело знать, что твой дед — герой Первой мировой и георгиевский кавалер. Другое — что он ходил по хате в голубом кимоно с золотыми драконами, вернувшись с войны.

— Трофей?

— Трофей, да. Он прекрасно рассказывал сказки, был неимоверной силы и мог поднять пушку за лафет. Когда его перепутали с главным местным большевиком и повели расстреливать, он положил всю банду, потому что был здоровый мужик, Федор Федорченко.

— Вы его знали?

— Только по рассказам. Он был раскулачен, но не сослан, жил в нищете и умер в 1954 году. Пережил оккупацию, немцы его трижды пытались угнать. Он уходил от них. Когда знаешь такое, иначе относишься к предкам. То же самое с глобальными вещами. Вот меря благодаря придуманным, воссозданным деталям перестает быть абстракцией.

— На что вы главным образом опирались с Денисом Осокиным в сценарии?

— Идеальные отношения между мужчинами и женщинами и между мужчинами. Светлые, чистые, настоящие отношения, каких в принципе не бывает. Очень важно было не разрушить настроение, ноту идеализма, потому что влево, вправо — и легко было скатиться в пошлость или в идиотизм. Потому что отношения действительно непривычные нам.

— В фильме нет конфликта героев с собой и с миром, мелкой современной драмы, всего этого экзистенциального раздрая, выяснения отношений. Ваши герои этого совершенно лишены. Как герои мифа, они живут в согласии с природой, их отношения с собой и с миром определены и бесконфликтны. Или я не права?

— Нет, права. Когда я пытался усилить драматическую линию и образовать любовный треугольник, которого не было в книжке, то фильм сопротивлялся. Он отталкивал от себя любую чернуху, любое предательство, любое сомнение. Поэтому любовный треугольник получился такой нежный, не очень проявленный, с неровными краями. Когда человек зовет другого человека проводить в последний путь женщину, которая любила их обоих, это прекрасно, и я боролся со штампами, с привычными реакциями, схемами отношений. Если бы я драматически их заострил, все бы разрушилось.

— С чем связан такой интерес к языческой культуре? Фильм «Шошо» был посвящен жрецам луговых мари. Теперь мерянская мифология и — шире — пространство мифа.

— Я не язычник, но языческие отношения людей с природой, с миром и друг с другом мне импонируют. Конечно, если во главе этих отношений стоит любовь. Языческие практики ведь разные. В фильме мы придумали идеальную схему: любовь и вода. Такая религия мне нравится. На съемках «Шошо» я познакомился со жрецами луговых марийцев — картами, последними язычниками Европы. Традиция марийцев, чимари, была прежде всеобщей языческой религией. Мне по душе их праздники, ритуалы, отношение к воде, к дереву. Там мне предлагали мое дерево, поскольку у каждого человека есть дерево-двойник. Я тогда не решился принять, но обязательно заведу.

— Какой породы?

— Они скажут. Ты не сам выбираешь. Приятно иметь своего двойника дерево. Вот если буду снимать следующий фильм «Небесные жены луговых мари»… На луговом марийском языке. Это 20 новелл о марийских женщинах. Сценарий у нас с Денисом Осокиным еще до «Овсянок» был готов. На съемках «Шошо» мы побывали в священной роще. Там понимаешь, почему люди верят в то, что деревья живые. Мы встретились с колдунами, которые могут сделать и добро, и недобро, гадательницами на поясах, плевателями.

— Это где? Вы наблюдали эти практики?

— Это Марий Эл. Деревня Шоруньжа (Унчо). В этой деревне главный марийский карт дед Капитон. Он русский, немариец. Приехал туда давно, женился на марийке, забыл русский язык, говорит по-марийски. Видел я гадание на поясах. Колдунов я немножко боюсь. Я и картов поначалу побаивался. «Шошо» — это документальная сказка, и эти реальные последние в Европе действующие языческие жрецы играют в фильме самих себя. В «Шошо» мы тоже многие обряды придумали сами, а они с удовольствием включились в эту игру.

— Не противоречит их верованиям?

— Нет, там вера очень хорошая.
— А это как?
— Ну вот у них есть главная богиня, Мать вселенной — Шочынава, но есть и богиня творчества. Некоторых православных святых, Петра и Николая, они в свой пантеон включили. В каждой избе иконки. И есть еще разные веселые интересные боги. Добрые.

— Что же, зло у них бесхозное, никто за него не отвечает?
— Про зло не знаю! И я не знаю вообще, для чего оно (смеется).

— И эта деревня не туристический бизнес?

— Нет, хотя туристы, конечно, туда ездят. Финны, венгры, японцы. Но там свое крепкое хозяйство, за счет которого они живут. «Овсянки» начались в той самой священной роще. Мы привязали к веткам то, что должны были привязать, какие-то веревочки, и Денис сказал, что следующим фильмом у нас будут «Овсянки». А я еще не слышал про этот сценарий, просто знал, что Денис над чем-то работает. Когда я прочитал книгу, то понял, что это на первом месте. Когда появился продюсер Игорь Мишин, я ему показал несколько сценариев, и он выбрал «Овсянок» и запустил фильм.

— Когда мы встречались в Венеции пять лет назад, вы сказали, что в новом кино нет ярких течений, манифестов. Что изменилось за этот срок, на ваш взгляд?

— Произошла, безусловно, смена поколения режиссеров. Люди, которые начинали пять-семь лет назад, заняли плотные позиции в кино. Но манифеста не случилось. Была бы возможность снимать кино. На кинофестивале в Пезаро в Италии задумали такой «пезарийский» альманах. Мы вместе с Борисом Хлебниковым, Мариной Разбежкиной и Ларисой Садиловой придумали необычную систему производства и финансирования. Вернусь из Венеции, обязательно займусь. Может случиться и манифест 15—20 современных режиссеров.

— В «Овсянках» вы создали утопический мир. Этого много лет никто не делал, потому что любая утопия, включая социальную и политическую, казалась невозможной. В вашем кино утопия работает, и еще как. Это потому что у нее такой личный, интимный что ли характер?

— Знаете, то, что я снимаю кино, вот это абсолютная утопия. Я был хорошим экономистом, бухгалтером и никогда не думал, что буду снимать кино. Как это получилось, не понимаю до сих пор. Это, понимаете, слишком хорошо, чтобы продолжаться. Я некоторое время думал о смене профессии. Фактически полтора года сидел без денег, доделывал кино, зарплаты не было, перспектив никаких. Параллельно за свой счет сделал два документальных фильма. А ведь надо как-то и семью кормить. Заниматься поденщиной на телевидении я не могу. Поэтому и говорю про зыбкость этой утопии. Финансирования не было и нет.

— Вы имеете в виду государственное финансирование?

— Да, государство отказалось финансировать «Овсянки», как и другие мои проекты. Если в Минкульте сейчас не поддержат заявку «Небесных жен», то я не понимаю, что такое тогда авторское кино. Сценарий Дениса Осокина — это литература высочайшего класса.

— Когда вы ждете ответ?

— Обещали прочесть до конца сентября. Не знаю. Сейчас в Венецию приезжал Сергей Зернов (департамент кинематографа Минкульта. — Прим. «Однако»), выразил недоумение, почему его ведомство не поддержало «Овсянок».

— Есть ли у вас предложения европейской копродукции?

— Занимаюсь этим потихонечку. Есть пара хороших сценариев, которые можно предложить европейским продюсерам. И встречный интерес есть, но я надеюсь все-таки запустить «Небесных жен».

— На что вы опирались, создавая с нуля ритуалы меря?

— Мы неплохо знаем мифологию марийцев и коми, а меря — это народность, жившая между марийцами и коми, поэтому примерно могли представить мерянское устройство мира. Денис Осокин — профессионал в этой области. Он филолог и специалист по северным финским народам, может квалифицированно консультировать по верованиям и обычаям народов финно-угорской языковой группы. Угры — это восточные финны, ханты, манси. Венгры — тоже вот угры. На территории России вокруг Москвы жили финские племена: меря, мари, мурома, мещера, мордва. Русских не было. Славяне пришли, и произошла ассимиляция. Племена меря, селившиеся по берегам Плещеева озера и озера Неро в районе ПереславляЗалесского и Ростова Великого, по берегам костромских рек, растворились в русском народе. Не думаю, что насильственно, скорее, по любви. В летописях упоминаются меряне в составе русских княжеских дружин. Есть версии, откуда пошло название «Москва». На севере его вытягивают из финских языков. «Москва» — это на мордовском «коровий брод». А у Ореста Ткаченко, киевского профессора, автора исследования по реконструкции языка меря, и у Дениса Осокина есть предположение, что топоним «Москва» связан с мерянским словом «конопля», то есть это «Коноплянка».

— Почти что «Овсянки». У вас есть любимые топонимы? Меня радует указатель на Большую Бремболу, это населенный пункт под Переславлем- Залесским как раз.

— Очень я люблю топонимику. Когда сидел без работы, начал книжку писать. Поскольку за последние десять лет серьезно попутешествовал по миру, записывал какие-то мысли, ассоциации. Это не буквально путевой дневник, а такое художественное исследование мест, где побывал. Называется «Населенные пункты». Там и Венеция есть. Начал писать с удовольствием, поскольку ни от кого не зависишь. А для себя эффект от маленького рассказика такой же, как от большого фильма. Никому пока, кроме Дениса, не показываю, стесняюсь.

— Будете издавать?

— Денис рекомендует. Ну вот если до ста доведу. Пока у меня 81 населенный пункт. Мне нравится поэтика названий, как они звучат: Нея, Унжа, Судогда, Кострома, Нёмда — мерянские реки. Больше женские имена нравятся, хотя есть и Лух, и Кусь. Читаешь карту, как песню. Денис, кстати, может писать, просто глядя на карту. Он учился и в Казанском, и в Варшавском университете, очень образован, но, чтобы писать книгу, ему не нужны источники, достаточно карты. Начинает видеть, и иногда пророческие вещи. Сейчас он пишет книжку про причалы и лодочные станции Камы. Сам он из тех мест, и про каждую пристань есть у него мифологическая история. Про городок Оса есть история, как от любви рыбы и собаки появилась большая такса. Первой, кого мы встретили на заросшем травой причале Осы, была такса. Но обычная, без чешуи. А потом она исчезла.

— В нашей стране ритуалы, старинные и советские, сломаны. Зато учреждаются новые праздники, которые все равно не приживаются. А вы рассказываете про обряды, которые естественны, как дыхание. Как вы решились на мифотворчество?

— Об этом не думал. У меня есть гениальный сценарий, и мне хочется его сделать. Очень просто все. В чем общность моих фильмов? У меня нет четкой программы и нет намерения создать новый киноязык, изобрести новый жанр или эксплуатировать документальное кино в игровом. Неожиданно я придумал для всех четырех игровых фильмов — «Первые на луне», «Шошо», «Железная дорога» и «Овсянки» — жанр. Это относится к тому, что я снял, и все, что хочу снять. Четыре сценария у нас готовы, и один мы пишем. Все это сказки для взрослых.

— А взрослые нуждаются в сказках?

— Я нуждаюсь в сказках.

— Сценарий «Овсянок написан Денисом Осокиным, а в титрах автором книжки, по которой снят фильм, значится Аист Сергеев…

— Книжка Дениса «Овсянки» вышла под псевдонимом Аист Сергеев. Стихи, звучащие в фильме в гениальном исполнении Виктора Сухорукова, тоже его. Некоторые в фильм не попали. Самое эротичное вырезали, но не поэтому, а потому, что оно очень многое на себя забирало. Виктор даже обиделся. Для него это был такой поступок сняться в этой роли, сделать нечто другое. Но эти стихи войдут в DVD-версию:

«Жена мастурбирует перед вами. Есть ли что краше?
Вашу жену зовут, например — Наташа.
Ваша жена в теле, ваша жена в силе,
Вы смотрите на нее. Это вы ее попросили...
Ваша жена лежит на смешном диване,
Поворачивает головой, целует воздух губами...
Она раскрывает ноги, хоть так доспевать неудобно.
Она понимает, что смотрится бесподобно...
Из вашей жены пахнет лодками, рыбами, островами...
Вы давно ее знаете, вы ее выбрали сами...»
И Виктор безумно хорошо это прочел.

— Почему такой странный, как будто неразделенный эротизм в «Овсянках»?

— Он странный и не очень сексуальный. Важно было показать недолюбленность Татьяны, ее отсутствие в этой страсти.

— А вы все-таки не идеализируете эти «идеальные отношения».

— Идеал не очень интересен. А эротику мне ужасно нравится снимать. В моей «Железной дороге» ее много. Она там агрессивная и смешная. Мне безумно нравится сцена с девушкамипроститутками, которую мы долго не решались снимать, не придумывалось как.

— Так ведь они так и не воспринимаются.

— Так вот сейчас нет. Сейчас они — реки.

— В «Овсянках» откровенно говорить об утраченном любимом человеке называется «дымить». Ваше кино — это дым об утраченном мире?

— Конечно. «Дым» — это один из вариантов названия. Но звучало слишком в лоб, поэтому от него отказались. Дым обо всем. Чтобы нежностью обернулась тоска. Это главные слова фильма. — Кому или чему они адресованы?

— Себе. Чтобы уменьшить концентрацию тоски, разделив ее с другим человеком.

— Тоска по стране, по детству?

— По стране нет. По детству. У меня хорошее очень было детство. Настоящее.

— Меря вот растворились, и языка не осталось. Довольно часто в последнее время слышу, что и России скоро не будет.

— Ничего не будет, все умрет, конечно. Но вряд ли в ближайшем будущем. Хотя, конечно, то, что сейчас происходит во власти, — это безобразие. Наплевательское отношение к стране абсолютно. Но мне кажется, еще долго Россия будет. Но уйдет, конечно, уйдет.

— «Если чему-то суждено случиться, то так тому и быть», цитируя ваш фильм?

— А глупо с этим спорить. Все цивилизации уходят.

— В «Овсянках» вы снимали не только об утраченном мире, но и о какой-то внутренней утрате? Ощущение, что речь о такой «внутренней меря», которая исчезла где-то глубоко внутри человека.

— Да, меря — это идеальные мы. И, конечно, это все умирает.

— Мы — это живущие в России или люди вообще?

— Люди вообще. Тут, в Венеции, после показа журналист с испанского телеканала посмотрел на мои ботинки и говорит: а вы знаете, что на вас каталонская обувь? А каталонцы, говорит, они очень похожи на меря.

— Где вы снимали?

— На высоких берегах Оки и Волги. Долго искали город Нею. Бумажный комбинат нашли в Балахне, а мост и тайгу — в республике Коми, в Кослане. Я делал там документальный фильм, тоже по сценарию Дениса Осокина, «Ветер Шувгей». Бывает, ребенок играет во дворе, Шувгей задует, и ребенка нет. Ищут-ищут его, а дня через три он в своей кроватке объявится. В фильме брошенные города

— Усогорск, Благоево, Междуреченск. В 80-е годы СЭВ решил построить в тайге города болгарских лесорубов, такие показательные комсомольские новостройки. Болгары рубили лес в коми тайге и вывозили в Европу. Когда они уехали, остались мертвые города, дороги, которые никуда не ведут, куча детей полуболгар, полукоми осталась от этих мужиков-красавцев. Южные волшебные болгары среди охотников и колдунов коми. Это связано и с «Овсянками». Странная такая цивилизация в тайге зародилась. Экспедиция в Кослан была сложная, дорог нет, только на поезде.

— Как вы придумали, что мы всегда видим дорогу, по которой герои едут хоронить свою Таню, из-за их спины?

— Это Михаил Кричман придумал, замечательный оператор. Это фильмообразующий элемент. Было бы хорошо, если бы автомобиль в кадре вообще не появлялся, но мы четыре раза его увидим, потому что прием ради приема — всегда плохо. Взгляд из-за спины двух мужчин, где лежит мертвая женщина, — это взгляд со стороны Тани, ее парящей души. Может быть, взгляд овсянок. Сложность в том, что ведь мы показываем книгу, написанную утопленником и художником. Как он говорит, «нашел заиленную пишущую машинку отца и на боках мертвых рыб отстучал эту книгу».

— Рамка кадра в сцене сожжения колеблется, как языки пламени, снимали с руки?

— В этой сцене это принципиально. Это единственная сцена, где с рук снимали. Постоянное движение, переходы с общего на крупные планы, и это снято одним кадром.

— Минут на восемь?

— Минут на восемь. Но был еще кадр подготовки к выезду и выезда из города, который длился 12 минут, его пришлось подрезать. Хотя бобина рассчитана на 10 минут, но, поскольку кадр узкий, за счет межкадровых расстояний мы сократили на 20 процентов и сняли сумасшедший абсолютно 12-минутный кадр.

— Вы планируете снимать на цифру?

— Пока есть возможность на пленке снимать, буду на пленке. Это ведь скоро уйдет.

— Вы пришли на Свердловскую киностудию в 90-е годы, это теперь тоже ушедшая натура. Какими они для вас были?

— Хочу снять документальный фильм, который будет называться «Кино эпохи перемен». В 90-м я ушел с огромного оборонного завода, занялся бизнесом от шоколадок до телевизоров. Тогда начались «стрелки» с бандитами, а у нас убивали очень много народу…

— В Екатеринбурге видела кладбище с китайской стеной из бригадных надгробий в три роста человеческих, такие образцы монументальной скульптуры 90-х.

— Когда Георгий Александрович Негашев, режиссердокументалист и новый директор киностудии, позвал меня заместителем, студия фактически уже была захвачена бандитскими группировками. Государство нами не занималось, нас бросили на произвол судьбы, а прежнее руководство студии заключило договора под огромные проценты — 900 годовых. И мы много теряли. Не мы — государство. Не за свое же бились, за государственное. Я ходил на суды. Встречались с бандитами.

— Страшно было?

— Страшно. Угрожали. — Киноманы среди них вряд ли были?

— Что вы, киностудия стоит в центре города! Забавно и жутко было, когда мы поговорили с одним, и на следующий день его убили, с другим поговорили, и его убили, а о нас дурная слава пошла. А «стрелки» были настоящие, с автоматами. Параллельно мы делали кино. Область выделила под фильм Ярополка Лапшина не деньги, а освобождение от налогов на имущество. Мы взяли на заводе шпалоукладчик, обменяли его на трамвайные пары, их — на минскую мебель, мебель — на нефтекачалку. Тогда бартер царил. А нам нужно же деньги получить. На предпоследней стадии деньги забрала грузинская мафия в Москве, по документам, в которых допустили ошибку. И я поехал в Москву на «стрелку». Договорились встретиться в Госкино. Александр Алексеевич Голутва нам помог, дал нам кабинет, мы просидели там битых часов пять, а потом перешли в «Макдоналдс», и этот документ мы там выкрали и удрали дворами. Деньги мы отбили и отдали Лапшину на фильм «На полпути в Париж». Хочется сделать такую документальную кинокомедию. Многие свидетели живы, а персонажи-то очень интересные. Это будет история российского кино в 90-е годы.