В чем виноваты деревья

Ананас для нациста

Дневник Шпеер хранил в штанах или под кроватью, с помощью охранников переправил на волю двадцать тысяч страниц. Вернулся к семье (у Шпеера, пока сидел, повзрослело шесть детей, пошли внуки), а там сундук, а в нем ровно двадцать лет жизни мелким почерком на туалетной бумаге.

Писать (кроме писем) не разрешали, но ни разу не поймали. Кровать узкая (79 сантиметров), но на ней можно лежать и днем. В советские месяцы (тюрьма управлялась по очереди четырьмя администрациями) узники теряли на ячменной похлебке с лапшой по нескольку килограммов, но во французские, английские и американские периоды отъедались (яичница с беконом, джем, томатный суп, салаты, индейка с фасолью, дыни и ананас). Ночью периодически включали свет, с обысками врывались, но ранее чем с середины срока заключенные по полдня могли проводить в саду. Заставляли мыть туалет для охраны, но вопреки правилам давали почти свободно общаться с подельниками.

Недурные условия. Помимо мемуаров и дневников, Шпеер раздумывал над книгами об истории окон, об архитектуре Джотто, делал проекты — каких-то мелочей для тюрьмы, загородных домишек для охранников. Но бесконечно работать нельзя, и, возможно, кому-то самым интересным покажутся «медитации», коими наш герой заполнял свободное время.

Ходя кругами по тюремному саду, он считал километры. Сначала просто решил «пройти» от Берлина до Гейдельберга — засечь 626 км, а потом пристрастился, назначал себе дальние маршруты, в Тибет, в Америку, выписывал книги, посвященные местности, куда держит путь… «Пересек Ганг, иду по высокому горному хребту, поросшему…». Или с тюленями беседует, должными встретиться на очередном маршруте. Вскрикивает вдруг: «О, тюлень!».

«Ставил» ночами в мозгу драматические спектакли: изучал пьесу, а потом лежал и представлял декорацию, воспроизводил реплику за репликой, «руководил» мизансценами…

Всматривался в ястребиные перья: какая там точная геометрическая структура, как же ее рассчитали без калькулятора!
Наконец, получив в свое ведение большой кусок сада, создал там «территорию партийных съездов для садовых гномов»: пятидесятиметровые клумбы, двухъярусные цветники, сады камней, тысячи и тысячи кирпичей на ландшафтные фокусы… редкий парковый архитектор работает для себя. А этот: в 1949-м посадил долгоиграющие ореховые деревья — в начале шестидесятых попробовал первые плоды.

Читатель впадает в ритм его жизни, но тут свой ритм начинает терять дневник: записи длятся до последних дней, но с годами их меньше и меньше, пропорция тает… от книжки уже осталось чуть-чуть, кажется, что герою скоро на свободу, ан нет: там еще восемь лет.

Бесчеловечно грандиозный

Одна из красных нитей: как же я, такой утонченный, будучи к Гитлеру едва не ближе Евы Браун, не понимал, что он чудовище?
Ответ понятен: масштаб чудовищности глаза застилал. «Чрезмерный, бесчеловечно грандиозный» — это Шпеер о Гитлере. «В город въехал на коне абсолютный дух» — это Гегель о Наполеоне. Известный эффект. Гитлер впадал в транс («рисовал нам и себе картины разрушения Нью-Йорка в ураганном огне… небоскребы, превратившиеся в огромные факелы и падающие друг на друга…» или бредил оперными театрами, которых хотел в каждом городе минимум по два, поменьше и побольше) и, очевидно, создавал вокруг себя такое энергетическое поле, что соратник легко превращался в клеврета. А знание, что если не превратишься, то нашинкуют на капусту, способствовало погружению в пучину психоза.

Тем более что у архитектора ведь руки чешутся что либо возвести, а тут совсем молодому человеку предоставляют возможность построить нечто, равного чему не строили никогда.

Кабинет Гитлера в шпееровском дворце должен был иметь площадь 650 кв. м. Чтобы явить свету этот дворец (плюс нереальные аллеи и залы на сотни тысяч верующих в усатого гуру), нужно было снести в Берлине 80 тыс. зданий. Вместо кладбищ предполагалось растыкать по городу дома мертвых в форме курганов — по сто метров в холке. Ширина путей на новой железной дороге должна была составлять не менее четырех метров, а высота вагонов — метров пять. И этот бред не в порядке бреда.

Реальные рабочие планы на завтра.

Не удивительно, что и на пятом, и на пятнадцатом году заключения архитектор нет-нет да и вспомнит часы, проведенные с Гитлером за чертежной доской.

Из этих космических приколов не просто вынырнуть к банальному протоколу допроса, где фигурируют казуистические крючки, миллионы каких-то погибших винтиков, евреи какие-то ненужные норовят расположиться в позе кости в горле…
Иногда приходится выныривать, но вольная мысль легко уносится обратно в небеса.

Начиная еврейскую тему, почти сразу спрыгивает на рассуждение, что для Гитлера «отличительные особенности разных народностей — баварцев, швабов или рейнландеров — всегда были ценны», он не хотел их онемечивать, широкой души вождь. И тут же с нежностью вспоминаются «совместные поездки на автомобиле, пикники и архитектурные фантазии, его обаяние, заботу о семьях людей».

Рассуждая о порочности гитлеровского проекта в целом, быстро вспоминает, что собственные его, Шпеера, административные таланты позволили за два года увеличить втрое выпуск бронетехники, учетверить производство пушек такого-то калибра, удвоить самолеты… «Голова идет кругом», как ловко вышло удвоить-утроить. Отличная работа!
Какой бы ни была работа, приятно сделать ее хорошо.

Человеку вообще хочется верить в то, что он делает. Автору этих строк дважды приходилось «работать на выборах» городских глав. Позиция кандидата и наши методы в одной из кампаний меня примерно устраивали, в другой — менее устраивали, но в обоих случаях ближе к финишному створу появлялось ощущение некоторой даже и праведности борьбы… казалось, страшно сказать, что, продвигая своего кандидата, мы прямо-таки делаем Добро. Это смешно во всех смыслах, нет ничего нелепее упоминания «добра» в контексте борьбы за власть, но я точно помню, как бился во мне пламень. Психика так действует: тынц-тынц, включился тумблер, все хорошее в твоем личном вожде бьет в глаза, как экваториальное солнце, а плохое уходит в тень, ты реально о нем забываешь… и почти не прикидываешься.

Одеяло прибежало

У заговорщиков, покушавшихся на Гитлера 20 июля 1944 года, обнаружился список предполагаемого нового кабинета министров: они включили туда Шпеера. Несмотря на близость к вождю, у него не было репутации клеврета. На Нюрнбергском процессе он признал вину, в связи с чем имел не слишком теплые отношения со своими товарищами по Шпандау. Вина, однако, виной, а к причинам поражения в войне он постоянно с горестью возвращается: тут ошибка, здесь недочет, а ведь могли и победить.
Тогда и вину не пришлось бы признавать.

Вообще Шпеера судили за использование труда заключенных и депортированных. Министру военной промышленности как не использовать такой труд? Подельники в таких случаях оправдывались тем, что исполняли приказ. Шпеер придерживался противоречивой формулы: де, «при любом правительстве приказы должны оставаться приказами, но руководство на всех уровнях должно проверять и взвешивать приказы и тоже нести ответственность, даже если приказы выполнялись по принуждению».
То есть, делая гадость, понимать, что это именно она.

«Моя моральная вина не подлежит сомнению. До сих пор мне сложно признать вину юридическую». Что значит моральная ответственность или «коллективная» ответственность (Шпеер все время о ней твердит), если приказы все равно исполняются? Вся эта логическая конструкция вроде даже уважение вызывает, но концы если и сходятся, то двусмысленным образом. Отвечая морально и коллективно, человек остается правым метафизически: сам не злодействовал, приказы исполнял, но чувствовал моральную вину и понес за нее материальное наказание. Какой молодец!

Мешают всегда мелочи. 24 декабря 1946 года, накрываясь в холодной камере зимней военной курткой, которую сам и производил для армии, Шпеер понимает, что куртка-то дрянь. 3 октября 1947 года он обнаруживает, что одеяла, производимые его ведомством, тяжелые и, главное, не греют. Эти открытия имеют статус курьезов, не вызывают приступов «моральной вины». Зато кресло из рейхсканцелярии, дизайн которого исполнял Шпеер, занесенное случаем в Шпандау 26 февраля 1953 года, — это восторг: какое красивое и удобное! Не для солдатских делалось задниц.

Памяти защитников бассейна

Я между тем провел первые семнадцать лет своей жизни в доме, сооруженном пленными немцами. Что они думали о своей вине? Взяли под ружье, швырнули на фронт (далеко не все мечтали о карьере пушечного мяса), взяли в плен, швырнули на стройку…
За какую ниточку ни дерни, приходится обсуждать чью-то вину: для чистоты эмоции перенесемся в область фантазии. Представим себе какую-нибудь литературную Зоорландию, большую северную страну, в центре которой вырыта рекордная яма, где сидит Архитектор, символ свежерухнувшего режима. Он, как и Шпеер, не грабил и не убивал, а только производил и строил. Он автор, например, ямы, в которой ныне сидит: самой глубокой в мире рукотворной дыры, облицованной итальянскими мраморами. В старой столице он снес пару главных площадей и поставил здание в виде огромного подъемного крана, символизирующего расцвет экономики: может быть, тот, кто отдавал Архитектору приказ, и имел целью унизить краном старую столицу, но наш-то герой только решал сложнейшую эстетическую и инженерную задачу.

Особо сложно — и тем интереснее! — было строить на диком Севере объекты для летних Олимпийских игр. Технические решения, впервые примененные там, войдут и уже входят во все учебники. Судьба построек оказалась грустной: они долгое время уныло торчали в снегах, никому не нужные после Игр, а когда началась Война, превратились в укрепобъекты. Ватерпольный Бассейн, не сдававшийся сорок дней, стал символом мужества зоорландских солдат, Ипподром переходил из рук в руки раз двести, снайперу, работавшему из Чаши Олимпийского Огня, прямо в ней поставлен памятник.

Архитектор формально сидит за экономические преступления: на стройках воровать чрезвычайно удобно, его ведомство было главным поставщиком черного нала для тамошних вождей. Но он — отчасти — ощущает и моральную ответственность за всю ситуацию: если бы воровали чуть меньше, может, и не случились бы веерные техногенные катастрофы, не пошли бы голодные бунты, северный житель, вышвырнутый из яранги, мешавшей строить Бассейн, не перегрыз бы горло совершенно невинному, только что назначенному губернатору, который просто вынужден был в ответ… нужное вписать или подчеркнуть.

В ожидании Г

Прямых параллелей между нафантазированной Зоорландией и современной Россией, конечно, проводить не следует.
Хотя бы потому, что у нас нет Гитлера.

Но ведь он может появиться.

Сограждане мои звереют на глазах. Богатые-сильные выметают бедных-слабых с глаз долой, при случае безнаказанно давят их автомобилями и яхтами, если нужна земля, на которой стоит лачуга бедного, начинают торг остроумным подбрасыванием к плетню собаки с перерезанным горлом, если нужна земля, на которой стоит услада слабого, усадьба дебильная городская, зачем-то охраняемая государством, вызывают красного петуха…

Все это не новость: всякий живет на своем этаже и не склонен заглядывать без нужды на другие. Шпеер, «не оправдываясь, но уточняя» насчет труда заключенных, указывает, что в военной промышленности задействовали «всего» четыре миллиона подневольных рабочих рук, а еще целых восемь работали на вовсе другие ведомства. В лица горстки высокопоставленных соузников и в их тонкую психологию он при этом вглядывается сочувственно-пристально.

Но если слабый заведомо не может перебодать сильного в суде и изъявить волю на выборах, он способен сильного взять да зарезать. Сначала равного себе зарезать, потом того же петуха пустить просто так, по округе, без конкретного адреса, потом пойти громить шашлычные, посты ДПС, бутики на Тверской, а там уж и до Кремля недалеко. Государство захочет применить силу, а она, оказывается, утекла на далекие счета.

Если чего-то срочно и сильно не менять, державная конструкция поплывет от чиха, от причины, которая позже покажется нам (и кто войдет в состав этого «мы», неизвестно) ничтожной. Главная претензия к нынешнему режиму: его ткни пальцем, и кто его защитит? Переименованные менты? Как, кстати, будут звать «полицейских»? Пентами, пусорами? Просто полицаями, вспомнив лексику середины прошлого века?

Гитлером не обязательно станет русский генерал или лихой кавказец; история горазда на самые неожиданные кульбиты. Гитлер-женщина, Гитлер-бульбаш, Гит-лер-инопланетянин — тоже варианты. Если заранее сделать комфортабельные лыжи, будет очень интересно следить за развитием событий.

Те, кому судьба подарит свободное время — в эмиграции ли, в тюрьме ли (питерские Кресты перепланируются ныне в дорогую гостиницу; в общем, неплохой вариант для будущих элитных казематов), — порассуждают, конечно, об ответственности. Архитектор вроде бы виноват от гребенок до ног, коли пробуждал в соотечественниках своими постройками нужные сатрапу эмоции. Но что же, художнику зарывать талант в землю, если довелось жить в сложную эпоху? Это поэт, счастливчик, может вольно сопеть в келье, а архитектор, скульптор, телеведущий, директор оперы, военный репортер — тут или хоть какие-то формы сотрудничества с властями, или запрет на профессию.

Политтехнолог, нанимающий писателя сочинить оду кандидату-в-депутаты-или-куда-там, — он виноват. Виноват и писатель — нечего сочинять по заказу. А редактор, нанятый, чтобы проверить в оде цитаты из Библии, виноват? Он не создает смыслы, а лишь выполняет техническую работу. А у корректора — тоже рыльце в пуху? А у шофера? У повара? У врача, наконец, который лечил Гитлера, вместо того чтобы подсыпать ему в клизму отравленного толченого стекла?

Рассуждая о чужой вине, не следует забывать, что средний человек — тварь хоть и Божья, но особого восторга не вызывает. Подлость, безграничный эгоизм, желание подавить и унизить другого без цели-причины — эти прелести расположены очень близко под тонкой пленкой «человечности». Представлениями о совести-чести, благородстве-самопожертвовании руководствуются очень немногие. Но каждый знает, что такие люди есть. И у всех эти представления в зачаточной или сколько-то развитой форме присутствуют, и тот факт, что многие до конца дней не в состоянии подавить эти представления вовсе, это чудо, которое надо пестовать, лелеять, уважать… Прочтите дневник нацистского преступника Шпеера — некоторые страницы (когда заходит речь о семье, об истории архитектуры, о Джотто) словно бы надиктованы ангелами, разве не странно?

Читаю в Интернете перепалки между «кремлядью» и «подрабинеками»: и те, и другие склонны к составлению проскрипционных списков, мечтают, ухватив однажды реальную власть, засунуть оппоненту — куда, не скажу — раскаленную вертикаль власти. И эмоции эти вполне понятны. Лицезрея в ящике иного молодежного комиссара, невольно думаешь, что, если запихать его в багажник и продать за (при условии самовывоза) двести пятьдесят евро в рабство в Египет, — адекватно было бы для комиссара. Но стоит сдерживать в себе зверские порывы, да и логику имеет смысл включить: составлять решающие списки буду не я, и не те активисты, что грезят о них в Интернете.

Клубника в помаде

Тюрьма Шпандау была рассчи-тана на 700 человек, с 1947 года тут сидело семеро, к октябрю 1966-го остались трое, потом Шпеер и Ширах (молодежный комиссар) вышли на свободу. Рудольф Гесс остался один в огромной тюрьме еще на 21 год, и непонятно, сколько бы еще просидел, коли не повесился бы на проводе. Здание тюрьмы снесли, чтобы не тусовались вокруг неонацисты, а строительный мусор в порошкообразном состоянии сбросили в Северное море.
Но не все сбросишь в море. В 1939 году в сотне километров от Берлина один заядлый нацист высадил в сосновом лесу громадную свастику из лиственниц: они осенью желто-коричневые и отлично смотрятся с самолета на вечнозеленом фоне. В девяностые годы со свастикой начали бороться, трижды, что ли, вырубали лиственницы, но они ведь снова растут из корней… дереву не прикажешь.
Я не раз рассказывал эту историю друзьям: славная тема для шуток. Что делать? Вырубить лес целиком, построить аквапарк? Раскрашивать лиственницы по осени в зеленый? К этому проекту есть рифма из «Тайного дневника»: один американский охранник Шпандау каждое утро сжирал поспевшую за ночь клубнику, и Шпеер ловко подшутил над ним 18 июня 1951 года, покрасив зеленые ягоды в красный губной помадой.

Но лучшее, совсем не шутливое из услышанных мнений звучало так:

— Деревья-то за что вырубать, в чем они виноваты?

Кстати

Советские прокуроры на Нюрнбергском процессе пытались внести в приговор Геринга эпизоды варварской бомбардировки вражеских городов, вменить ему разрушение Варшавы и Лондона, Роттердама и Ковентри. Америка и Великобритания всячески глушили обсуждение этой темы на процессе, ибо сами безжалостно стирали с лица земли немецкие города; в бомбардировках «союзников» безо всякой военной нужды погибли сотни тысяч невинных граждан Германии.

Досье

Альберт Шпеер (1905, Маннгейм —1981, Лондон) —личный архитектор Гитлера, оформитель парадов партийных съездов в Нюрнберге (в «Триумфе воли» Лени Рифеншталь увековечены именно его идеи), автор проекта новой рейхсканцелярии, автор неосуществленного, к счастью, генплана реконструкции Берлина. Рейхс-министр вооружений и военной промышленности (1942—1945), которым мог бы и не стать (и остаться, таким образом, на воле), если бы предыдущий министр не погиб в авиакатастрофе. В последние месяцы войны игнорировал некоторые приказы Гитлера об уничтожении промышленных предприятий. Во время Нюрнбергского процесса был одним из немногих обвиняемых, которые признали свою вину. Приговорен к двадцати годам, отсидел весь срок, написал в тюрьме Шпандау две книги — «Мемуары» (ранее переводились) и «Тайный дневник» (по-русски опубликован впервые, перевод И. Кастальской).