Читать!

ГЛАВНОЕ

Владимир Козлов. Домой!
СПб: Амфора, 2010.

Блеклый и равнодушный стиль могилевского уроженца Владимира Козлова, когда-то начинавшего в Ad Marginem романами «Гопники» и «Школа», с годами оброс репутацией. Теперь Козлов чуть ли не единственный отдувается за «потерянное поколение» рубежа 1980—90-х. Поколение «Гражданской обороны», расползавшихся рыночных джинсов, сигарет «Бонд», паленой водки, неверия и цинизма. В последних своих книгах Козлов все больше отправлял своих сверстников за границу («Варшава», «Попс») или на худой конец в Москву («Плацкарт»). Там они заявляли о себе, чего-то добивались, хотя обычно бездельничали, не находя спасения от скуки. «Домой» воспроизводит обратное движение. Тридцатилетний юноша Алексей, уж года три как работающий в одном пражском баре, встречает человека из прошлой жизни, который буквально заманивает его на родину. Якобы акции когда-то убыточного комбината, которые достались Алексею после одной аферы, теперь превратились в солидное владение. Да и сам тусклый промышленный городок на глазах преображается, на дворе тучные нулевые, все поднимаются с колен и отряхиваются. Надо только приехать и дать кое-какие показания. И Алексей отправляется в Россию, от которой долго скрывался всеми силами — были на то веские причины.

Понятно, что ничего хорошего из этой затеи не получится. Но книга делается не одной простой интригой. Козлов бесцеремонно обрывает диалоги героев — всегда на половине фразы, как будто выключился диктофон. Люди несут унылую чушь, их не стоит слушать. Линейное повествование чередуется флешбэками. То в начало девяностых, когда жители Белоруссии начинают ездить в Польшу «за товаром», а наш герой работает «по рэкету». То в начало нового века, когда еще не привыкшие носить дорогой костюм бандиты уже пробуют себя в роли депутатов. Времена не меняются, только гаджеты и шмотки. Верить нельзя никому. Пошли все на х… Никого не жалко и черт с ними со всеми.

ОСНОВНОЕ

Василий Голованов. Остров.
Документальный роман.
Москва: Ad Marginem, 2009.

Московский журналист Василий Голованов застал нервное время в истории поздних советских медиа. Когда началась перестройка, ему было 25. Не дожидаясь кризиса среднего возраста, он придумал себе мечту — осуществить путешествие в трудную страну, «умереть от себя», оказаться в незнакомой и некомфортной обстановке. Такое случается с успешными людьми, которые внезапно понимают, что ничего не умеют. У них есть время для этого осознания и соответствующий интеллектуальный навык. У многих и этого нет. Голованов побывал на Соловках, позднее честно признавшись, что всерьез решил, будто это и есть Север. Оставалось найти на карте (атлас был, правда, 1927 года и на немецком языке) остров Колгуев в Баренцевом море. Его название происходит от финского корня «kolk», что означает «угол», «край». Чей остров? Колгуев. Значит «ничей», «на краю». По сравнению с его песчаной пустотой, на которую глухо накатывает Ледовитый океан, даже промерзшая и обезвоженная гостиница в Нарьян-Маре кажется торжеством человеческой цивилизации. Остров как место опустошения, исцеления, медленного возвращения к себе.

Здесь много сказано о том, почему древние считали путешествия необходимостью, что гонит людей от семьи и дома, каковы необходимые для крепости духа испытания. Язык на удивление простой и точный, иногда от него неловко, как от чего-то непривычно честного — будто взгляда не выдерживаешь. Французы, правда, глаза не прятали, а перевели еще в начале десятилетия. Первая отдельная публикация появилась в 2002 году с подзаголовком «Апология бессмысленных путешествий». Новая версия в чем-то ужалась, в чем-то подросла, но осталась старомодной в своей отваге. «Остров» не рассчитывает на спокойно-буржуазного потребителя. Он должен попасть к тому, кто хочет изменить свою жизнь, но пока не решается.

Георгий Демидов.
Оранжевый абажур.
Москва: Возвращение, 2009.

Широко известна цитата из «Реквиема» Анны Ахматовой: «Хотелось бы всех поименно назвать, да отняли список и негде узнать». Еще выходят сохранившиеся свидетельства эпохи террора. Плохо, если скоро эта цепь, связывающая нас одним скорбным уделом, прервется за отсутствием состава и давностью лет. Страшное прошлое не осмысляется, но все больше одомашнивается, покрывается глянцевым сериальным налетом. Лишь книги вроде «Оранжевого абажура» все еще исполняют гражданский долг перед обществом.

Литература тюрьмы началась задолго до сталинских лагерей — можно вспомнить хотя бы декабристов. Но лишь тридцатые годы XX века породили литературу экзистенциального стоицизма в ответ на иррациональное зло. Ученик академика Ландау, физик-теоретик Георгий Демидов, ставший прототипом инженера Кипреева в «Колымских рассказах» Варлама Шаламова, не пытается целиком постичь его природу. За 14 лет на Колыме он успел утвердиться в мысли, что это невозможно. Надобно описать, максимально выделяя детали, подмечая достоверные мелочи. В трех повестях о 1937 годе описаны судьбы бывшего дворянина, на свою погибель вернувшегося из эмиграции, инженера-самоучки, убежденного в ошибочности своего ареста, и молодого прокурора, столкнувшегося с чудовищным беззаконием, но так и не сумевшего вписаться в работу этой машины. Три дела из миллионов разбираются автором с беспрецедентной психологической точностью, которая имеет к нам гораздо большее отношение, чем нам хотелось бы думать.

ДОПОЛНИТЕЛЬНОЕ

Евгений Гришковец. Продолжение ЖЖизни
Москва: АСТ, Астрель, 2010.

Десять лет назад мы думали, что Гришковец постоянно иронизирует над своими персонажами, потому что он гораздо тоньше их и умнее. Это такая снобистская точка зрения, очень распространенная. Вскоре выяснилось, что Гришковец, может быть, и придуривается слегка, но мужик он обыкновенный, без всяких там интеллектуальных претензий. Любит родину, говорит банальности, даже пошлости не боится — кто его знает, где ее границы, вот ему и плевать. Вообще к миру Гришковец относится в целом хорошо. Это очень легко принять за глупость. Но в очередной нарезке своих сетевых дневников он пишет столько всего умного и смешного, прихотливо и очень естественно связанного друг с другом, что как-то сам собой забывается не очень удачный роман «Асфальт». Про театр и театральных сумасшедших, про съемки в Сибири и французские переводы того же «Асфальта», про флотские фотографии и нелюбовь к фильму «Обитаемый остров». Все как-то ложится в тихую вечернюю мозаику, которую собираешь и успокаиваешься. Конечно, ЖЖ, обернутый в красивую обложку, может вызвать плебейское раздражение. «Чем он лучше других? Что ни ляпнет, все товар!» Но ведь так оно и есть — товар, и очень приличного качества. А запинающееся погружение в быт и косноязычные переживания — эти простые ноу-хау Евгения Гришковца — появились еще до массового исхода в блогосферу. Придется как-то мириться.

Игорь Смирнов-Охтин. Ничего страшного.
Из серии лоскутных романов.
СПб: Алетейя, 2010.

В литературном Петербурге было (и, пожалуй, есть) два Игоря Смирнова. Оба дружили с Сергеем Довлатовым, оба сейчас живут в Германии. Один — профессор-славист (ныне уже почетный) в университете Констанц на границе со Швейцарией, другой — беспримесный писатель, на четыре года старше, но гораздо позже уехавший в Мюнхен. Он и придумал себе литературный псевдоним Охтин. Это в честь реки, если что. Печатать его начали только в девяностых. Роман «Кружится ветер» (1994), иронично воспроизводивший жизнь советского учреждения, был признан продолжением линии Достоевского с явственной нотой кафкианского абсурда. Широкая публика узнала Смирнова-Охтина по смешным книжкам «Правда о Пушкине», «Пушкин, Хармс и другие», которые иллюстрировали питерские митьки. Серьезный Охтин — это лоскутный роман, по-своему реализующий модернистскую концепцию текста как вороха случайных новелл и заметок, связанных одной авторской волей. Это позднее продолжение экспериментов в русле «нового романа» середины прошлого века. Неспешное связывание разрозненных сюжетов на уровнях разной глубины. Роман со стихами, цитатами, мыслями о романе. «Петербургский текст».