В плацкартном вагоне к Нине Заречной

— Эй, ребятки, это вы что ли по следам Нины Заречной приехали? — крикнул нам из-за дощатого прилавка высокий дед: обильная седая борода, уши меховой шапки болтались свободно, как у дворового пса, глаза хитро улыбались.

Мы с тремя итальянскими актрисами пришли на этот сельскохозяйственный рынок за варежками. Дед торговал свиной тушей и головой. Процесс шел вяло, и он явно скучал.

Я ответил утвердительно.

Здесь следует пояснить подробнее. В конце января в России отмечали 150-летие Антона Павловича Чехова. Как известно, сам Чехов юбилеи не любил (ни чужие, ни тем более свои), он их изысканно высмеивал. По этой же причине и руководитель международного театрального центра AktZent, режиссер и педагог Юрий Альшиц не стал закатывать помпезный проект в местах, так или иначе касавшихся биографии писателя. Они и без него там прошли. А Альшиц без лишнего шума совместно с итальянским режиссером Риккардо Пармьери зазвал актеров, режиссеров, критиков из десяти стран мира в город Елец, куда в четвертом акте пьесы уезжает Нина Заречная. Позвал для того, чтобы на сцене местного театра «Бенефис» они продемонстрировали свое прочтение избранных мест из «Чайки».

И вот крепким январским вечером плацкартный вагон поезда номер 29 судорожно дернулся, и в окнах поплыла луна. По пути играли в лото, закусывали епиходовский квас пирогом Протопопова с тараканами из изюма, говорили.

— Чехов на Западе не русский классик, а классик вообще, — говорил Юрий Альшиц, разглядывая подстаканник с гравюрой «Космос» на боку, — он создал в своих рассказах и пьесах не какого-то экзотичного человека, а человека вообще, вневременного, вечно и непроходяще мечтающего увидеть «небо в алмазах», но часто скатывающегося в обыденность, растрачивающего свою жизнь по пустякам. И еще вот такая любопытная деталь: западные режиссеры, актеры находят в нем, как мне кажется, больше каких-то деталей, чем мы. Может быть, это еще и оттого, что он наш, мы его изучаем в школе, тем самым отбиваем охоту перечитывать. Ведь каждый раз в той же «Чайке» обнаруживаешь такие пласты. И уже не можешь точно ответить на вопрос: кто же чайка эта — Нина Заречная или Костя Треплев.

— Вот многие думают, что любят, — задумчиво говорит итальянский исследователь Чехова Клаудио Риджини. — А будет что-то не так — и сразу злоба, отторжение. Самое сложное — взять да и простить, за все. Я вот тружусь, работаю над этим, а все равно любить тяжело. Одному сострадаешь, а другому никак не выходит. Вот человек чавкает или зубы кривые — все, нет жалости и нет к нему любви. И все прахом, весь труд. Это же тоже «Чайка», каждый из нас погружен внутрь этой пьесы каждый день.

Старик плюнул на свинью, оставил ее на попечение зятя и вызвался показать нам Елец. Мы идем по скукоженным от мороза улицам, сугробы достигают подоконников, кажется, небо только и держится на идеально ровных столбах дыма из печных труб.

В этом городе что ни дом — то лицо. Будь то купеческая усадьба, цветочная лавка, деревянная двухэтажка с резными птицами в наличниках или бывшая женская гимназия, куда с замиранием сердца бегал Алеша Арсеньев из одноименной повести Бунина.

— Я тут по городу с книжкой прямо ходил по описываемым местам, все в точности сходилось, — сказал наш спутник Сергей Петрович Коновалов.

Вообще же Елец собрал в своей истории удивительный букет имен. Упомянутый уже Бунин, который и жил-то здесь недолго, но сегодня памятники ему можно встретить едва ли не на каждой центральной улице. Писатель Михаил Пришвин, философ Виктор Розанов, художник Николай Жуков, композитор Тихон Хренников — все они либо жили здесь в разное время, либо родились.

А вот Антон Павлович Чехов в этом городе никогда не был. Он только отправил сюда «третьим классом с мужиками» Нину Заречную. И теперь почему-то кажется, что многие из его героев живут именно здесь. И так трудно удержаться от греха сравнений образов и характеров, шагающих тебе навстречу в образе двух дородных женщин с задубевшими дерматиновыми сумками в руках.

— Здоров, Петрович, это куда ты этих иноземцев ведешь?

— На гору, — бубнит Петрович.

— А чего они приперлись-то в нашу дыру? — не обращая внимания на недовольный тон нашего провожатого, скажет она.

— Могут себе позволить, — ответит за Петровича другая. — А тут…

— Чехов лишь констатировал нас, — сказал вдруг Сергей Петрович. — Вот я, к примеру, херовым художником был всю жизнь в ДК. Оформителем.

— И что оформлял? — спросил я, сжимая пальцы в новых варежках.

— Ну что... Как обычно. «Народ — наше богатство». «Партия — наш рулевой». Маркса, Энгельса, Ленина рисовал. И все время думал, вот сейчас разберусь с этой мишурой, буду делать что-то серьезное. А потом такая тоска навалилась. То ли скучно стало мне жить, то ли в себе не разобрался. Нечем было работать там, — он ткнул себя в пуговицу полушубка. — Сяду вечером, гляжу в окно, думаю и вроде бы обо всем с собой договорился, а утром встал и опять. Если честно к себе относиться, так устаешь бороться с гадостью своей, с малодушием. Но жить надо, любить надо. Как там говорила Заречная, «нести свой крест и верить». Хотя, если бы я был таким, каким хочу быть, то мне не нужны были бы ни музыка, ни книги. Сел и сиди — кайф. Тогда все чепуха — и Чехов, и Толстой, и компьютер.

Перед зданием театра в колее буксовала шестерка на «лысой» резине. Мальчишки гоняли по хоккейной коробке с надписью «Газпром — детям» шайбу. За голую ветку тополя зацепился сморщенный розовый шарик и не мог никуда улететь.
А в фойе театра начиналась акция. По просьбе Юрия Альшица каждый гость привез из своей местности камень. Собранные в корзине, они должны быть заложены в постамент будущего памятника Нине Заречной.

На вопрос, когда этот памятник появится в Ельце, Юрий Альшиц пожал плечами:

— Может быть, на следующий год, а может, как у Чехова, — лет через двести или триста. Во всем этом, конечно, много сумасшествия и даже, может быть, бреда. Но люди, приехавшие сюда, и притом все на личные средства, увезут вместо камня несомненно больше, как мне кажется.

А затем был этакий марафон, состоящий из отрывков чеховской «Чайки». Это были своего рода деревенские посиделки, когда можно выйти на сцену и показать себя, а можно пойти в буфет, выпить водки, а можно просто уснуть в кресле. И запляшет Нина (Алладела Райс) из шведского национального театра, и загромыхает Боб Марли под пантомиму Кости Треплева (Олаф Лу), Руут Бенит из Берлина прочтет письма Заречной Треплеву, написанные из Ельца. Ведь когда он застрелился, она уже уехала и не знала об этом. И в письмах этих строка радости будет перекрываться отчаянным криком: «Холодно. Холодно. Холодно. Пусто. Пусто. Пусто». А между номерами на сцену будет выбегать Донателла Рабини из миланского театра и то со слезами на глазах, то с истошным смехом спрашивать на итальянском «Где Нина?». И снова убегать.

Кажется, в этот вечер не было ни одного сценического жанра, который бы не использовался в интерпретации «Чайки». Были и интернациональные номера, что называется, выданные с листа. Шотландец Майкл Делокер (Треплев) метался по сцене, ломал стулья, произнося свой монолог по-английски. А игравший с ним в отрывке актер театра «Бенефис» Владимир Боровиков (Сорин) отвечал лениво, нехотя по-русски, создавая эффект комичности трагедии. Под занавес на сцене снова возникла итальянка Донателла Рабини, посмотрела в ладонь, где шариковой ручкой значился русский текст, и произнесла, счастливая: «Я нашла Нину. Я — Нина».

Все это время итальянский актер Дэвиде Вентуро, ходил переодетый в Чехова по залу, кланялся, снимал шляпу, спотыкался о провода. А потом расхристанный, без пенсне, примостился на корточках в уголочке мужского туалета, курил и долго о чем-то думал.